Виктор Сергеевич Служкин, которого замечательно сыграл Константин Хабенский, лузер, пьяница и нерадивый муж, отправляется учительствовать в школу, где срочно нужен преподаватель географии. От него уходит жена, он пытается ухаживать за учительницей немецкого, в него влюбляется десятиклассница, ему хамят ученики, потом он ведет группу школьников в поход по порогам, они подвергаются опасности, но благополучно возвращаются, его увольняют из школы, но на самом деле все кончается хорошо.
Успех фильма многие объясняют тем, что впервые за многие годы на экране снова появляется традиционный герой русской литературы — лишний человек, рефлексирующий маргинал, который отказывается от активного участия в жизни. Фильм вообще традиционен, он не предлагает нового языка, но новый поворот знакомого характера в нем уж точно есть.
Режиссер фильма и соавтор сценария Александр Велединский однажды уже принял участие в создании нового героя нашего времени — он вместе с Алексеем Сидоровым написал сценарий знаменитого сериала «Бригада». На самом деле и Саша Белый, и Виктор Служкин — герои одной эпохи, ведь роман Алексея Иванова, по которому снят фильм, написан тоже о девяностых. Но, как оказалось, именно сейчас, через двадцать бурных лет, этот характер оказался неожиданно актуален. О том, почему это произошло, Александр Велединский рассказал «МН».
— Хочу спросить о возрасте героя, он же должен быть сильно моложе, в фильме показывают его паспорт, там стоит 1975 год рождения, следовательно, ему 38 лет, а в романе меньше — у него пятилетняя дочь, а он женился «по залету», как говорит жена, когда был аспирантом.
— Восемь лет в институте учился, восемь лет аспирантом
— На самом деле я хотела сказать, что когда вы были в его возрасте, в моде были другие герои. Я помню презентацию проекта «Бригады», даже тогда сразу стало понятно, что появился новый тип.
— «Бригаду» мы писали с Алексеем Сидоровым, это его идея, его проект.
— Но вы как-то так выбираете персонажей, что они оказываются точным попаданием во время
— Я не думаю о том, насколько они выражают время, я думаю, насколько это попадает в меня. Сколько меня самого в этом персонаже
— То есть вы лирический режиссер?
— Да, я лирик.
— С героями «Бригады» себя тоже соотносили?
— Конечно. Я, правда, не бандит и никогда им не был, но, как в свое время Леша Сидоров сказал, мы таких ребят знали достаточно хорошо, хотя не настолько близко, чтобы между нами не осталось дистанции, которая нужна, чтобы иметь возможность снять о них кино. Естественно, такие люди были в каждом дворе, и в моем тоже, многие из них ушли в криминал. Когда вышел фильм, кто-то из тех, кто остался жив, находил меня и говорил: «Саня, это же кино про меня!» Но таких было мало, очень много в землю легло.
Я не люблю ездить никуда. ?И хотя я люблю Нью-Йорк и Берлин, Москву и Сочи, ?мне вполне достаточно дома на диване смотреть канал «Дискавери»
— Саша Белый и его друзья тогда выбрали путь насилия?
— Нет, не совсем так. Саша Белый сначала сталкивается с несправедливостью — он ведь не убивал, а ему не верят, грозит тюрьма, и менты его могут убить, и бандиты, это уже просто сюжет я пересказываю. И выкарабкавшись из этой ситуации, он себе говорит: все, теперь я создам справедливый мир вокруг себя, справедливое общество. И он начинает это делать, не понимая, что справедливых обществ не бывает, их не было и не будет. Но пытается, он верит в справедливость, и это и есть первая интенция к падению. Его подводит вера в справедливость. Справедливости не бывает, надо забыть о ней, и легче будет жить. И правильнее, милосерднее. Об этом я сериал «Закон» снимал. А поскольку время, в котором он живет, 90-е годы, — это слом жизни, то Белый не может удержать дело в своих руках, он не справляется, он начинает убивать и сам становится бандитом. По крайней мере нас тревожило именно это: человек пытается создать справедливое общество, и у него ничего не получается.
— Ваш нынешний герой, Служкин, он вообще своего рода социальный аутист, он уходит от несправедливости. Он не участник.
— Да, он выбирает непротивление злу насилием.
— Мне кажется интересным, как от героев «Бригады» вы перешли к человеку, выбирающему другую стратегию жизни.
— Это спасибо Леше Иванову, и он это сформулировал в нашу первую встречу. Роман он как раз писал в 90-е и про 90-е, тогда вся страна жила, создавая эти ОПГ, и почти все занимались безумным бизнесом Леша сказал, что ему это было так скучно, и он решил написать о человеке, который живет иначе. И попал в архетип, создав образ русского интеллигента, непротивленца, который щеку, может, и не подставляет, в нем толстовства-то нет, но в каком-то смысле, как ни странно, настоящего христианина. В нем есть и шутовство, и фиглярство. Но он не ропщет ни на жизнь, ни на Бога, ни на семью, ни на друзей. Он воспринимает мир таким, каким он создан, и радуется этому.
— Он же у вас счастливый, гармоничный человек, несмотря ни на что.
— Конечно. Он такой и в романе. Его непротивление и есть сопротивление. Это такая форма стоицизма, это герой нашего безвременья, в котором мы сейчас живем. Но в России почти всегда такие времена. И не надо тешить себя надеждой, что это когда-то изменится. К сожалению или к счастью, мы такие, и все.
— Это и ваша личная стратегия?
— Ну да. Во мне очень много Служкина. Хотя я могу и по морде дать. И давал. И получал не раз.
— А ваш выбор профессии, он с чем связан? Вы ведь не из кинематографической семьи?
— Мама у меня медсестра, папа — инженер. Так сложилось, я с детства очень любил кино, смотрел много фильмов, собирал фотографии артистов, покупал по пять копеек, у меня был альбом, такой оранжевый, на котором авторучкой было написано «мои артисты», наклеивал их туда
— И потом вы решили самому идти в кино?
— Я поздновато начал, слишком много про это знал, про судьбы актеров и режиссеров, много читал их биографии, и я не верил, что смогу. И уже в 31 год я понял, что если сейчас этого не сделаю, останусь вечным мечтателем. Спасибо, кстати, картине «Полеты во сне и наяву», которая меня вздернула, — мне было 24 года, когда она вышла. И картине «Неоконченная пьеса для механического пианино». «Мне тридцать пять лет, тридцать пять», — говорит Платонов в отчаянии
— Оба эти героя приходят на ум, когда смотришь ваш фильм «Географ глобус пропил». Понятно, что это та традиция, которую вы развиваете. Ведь ваш герой в отличие от несчастных Зилова из «Утиной охоты» Вампилова, от героя «Полетов во сне и наяву», от чеховских Иванова и Платонова, от, в конце концов, Печорина и Онегина хоть и маргинал, но оказывается сегодня в выигрышной ситуации.
— Для меня — абсолютно. Так и есть. Маргинал в конце концов побеждает. В России, во всяком случае. Вот вам и название!
— А если представить детство вашего героя Служкина, оно похоже на ваше? Он ведь тоже хулиганил, наверное, учился плохо.
— Я не плохо учился, я был хорошистом.
— Но ведь не отличником же. Мне кажется, такие люди никогда не учатся по-настоящему хорошо, потому что школа для них не бывает главным. Они не встраиваются ни в какую систему, с детства. Вам сейчас просто с такими вещами, как дисциплина? Когда вы работаете в производстве сериалов, например.
— Я в профессии очень жесткий, режиссура требует диктата. На сериалах я не так много работал, «Бригада» и «Дальнобойщики» — я только автор сценария. Снимал сам сериал «Закон» — это личный мой проект, я туда протащил все, что хотел. И вот недавно снял еще один для «Первого канала» — исторический, сорок первый год, Ладога. Я, правда, влетел в этот проект практически за неделю перед съемкой, мы с Валерой Тодоровским и с Сашей Васнецовой на ходу переписали весь сценарий. Надеюсь, будет достойная работа.
— Но я хотела спросить про то, как вам удается сочетать сегодняшние жесткие социальные обязательства с тем, что вы внутренне не вписываетесь в систему.
— Да я, прежде всего, очень ленивый человек. Я этим не горжусь, но и не стыжусь. Почему, спрашивают, ты не снимал семь лет. Честно отвечаю: ленился. Как-то я растерялся после того, как из-за кризиса и смерти Олега Ивановича Янковского у меня слетел один проект. У меня не было депрессии, у меня никогда ее не бывает, но я лежал на диване, плевал в потолок, смотрел кино, торчал в интернете. Мои сценарии слишком остры казались продюсерам, у нас же продюсеры лучше всех понимают. Я все равно уверен, что знаю лучше, но я не люблю ничего доказывать. Если человек меня не понимает, я просто отойду в сторону, как Служкин. Лучше я время потеряю, найду другого, с кем мы понимаем друг друга. Вот так и жил, пока два года назад не появилось это предложение, и сразу все пошло-покатилось.
— Вы сами выбрали этот роман?
— Ну в каком-то смысле это мой выбор, я же мог отказаться. Но предложение пришло от Валеры Тодоровского и Вадима Горяинова. А я согласился.
— Вы говорили, что родились с Ивановым в одном городе, в Горьком. А для вас принципиальна разница между московской и провинциальной жизнью?
— Конечно, есть разница. Москва, как верно говорят в народе, — это отдельная страна. Но люди — они те же, ментальность одна, просто в Москве жить борзее, возможностей больше. Но почва-то одна.
— А вы кроме сценариев пишете что-нибудь? Стихи, прозу?
— Нет, не пишу ничего. Мне писать скучно. Я перфекционист, я долго пишу сценарии, пока не представлю всю сцену целиком, а это очень нелегко, я не напишу ничего. Придумать могу, у меня масса идей, очень хороших, в голове уже готовый фильм есть, а писать, снимать
— А снимать-то не лень? Что нужно, чтобы вы начали действовать?
— Ну в данный момент — дети. У меня две дочери, одной два и девять, другой год и два, я их обожаю. Мне 54 года, конечно, я хочу дожить, посмотреть, как они вырастут.
— Это первые ваши дети?
— Нет, у меня двое сыновей, одному 29, другому 21. Старший работал у меня на двух картинах, справлялся. А младший — заместитель главного редактора у Захара Прилепина в газете в Нижнем Новгороде.
— Но с рождением дочек стало больше любви?
— Больше любви и больше ответственности. Я же их накормить, одеть должен. Конечно, они для меня главнее всех фильмов. Но я ищу способы — и пока мне везет — делать только то, что мне интересно, и за это еще и деньги получать.
— Трудно было снимать? Все-таки Урал, такая дикая натура?
— Это самые тяжелые были для меня съемки по всему. Я прекрасно знаю, что в хорошей форме сейчас нахожусь, но — я не жалуюсь, нет, я счастлив, что это было, — пришлось сжать зубы
— А вот сама природа уральская произвела впечатление?
— Впечатляет, конечно, но, знаете, я не путешественник по жизни. Я не люблю ездить никуда. И в советское время, когда все хотели за границу, я не хотел. Я за границу первый раз выехал в 42 года, зато сразу на Каннский фестиваль. И хотя я люблю Нью-Йорк и Берлин, Москву и Сочи, но я не путешественник, мне вполне достаточно дома на диване смотреть канал «Дискавери». Я и кино люблю смотреть дома на компьютере, где я могу покурить, перемотать, остановить или вообще выключить.
— Вы такой настоящий русский мужчина, который диван предпочитает всему.
— Да, я же говорю, что я Служкин.
— Вы себя представляете в ситуации этого героя?
— Так я долго в такой ситуации и жил. Курил не чай, но «Беломор», ел один хлеб. Это было, и совсем недавно. И жена меня в этом поддерживала, не роптала, даже будучи беременной. Но я сам понимал, что надо что-то делать, ради детей.
Да я, прежде всего, очень ленивый человек. Я этим ?не горжусь, ?но и не стыжусь. Почему, спрашивают, ты не снимал семь лет. Честно отвечаю: ленился
— Для Служкина появление ребенка не стало основанием для действия.
— Как он говорит, будет хлеб — будет пицца. Я не точно процитирую, но это же из Евангелия: будьте как птицы небесные, которые не сеют и не жнут. Вот Служкин такая птица. Конечно, это идеальная модель, жить так невозможно. Но я в этом вижу некоторое совершенство. Думаю, у него вырастет замечательная дочь.
— Судя по реакции на ваш фильм, вы действительно попали в какой-то нерв. Угадали русский тип мужчины, что ли?
— Да, это фильм-притча. Он про нас. В нас во всех — Служкин, мы все — такой коллективный Служкин.
— Но эта черта все-таки нашего поколения. Мы выросли, привыкнув отстраняться от происходящего, не брать на себя ответственность за страну, за происходящее рядом. Служкин же — человек со стороны.
— Да, но при этом вписан в социальный контекст. Если бы ему нравилось то, что происходит в социальной жизни, он бы, наверное, участвовал. Но он понимает, что он тут никому не нужен. Когда он видит, что в каких-то конкретных вещах нужен этим детям, он включается. Вы помните, он становится нужен всем женщинам, а я по своему опыту знаю, что женщины любят великодушных мужчин — а он великодушный.
— Но от женщин-то он бежит однозначно.
— Потому что не хочет их обманывать. Он знает, чем это кончится. И он действительно любит свою жену. Хотя он, безусловно, влюблен в эту девочку, школьницу, да, это испытание, искушение своего рода.
— Молоденькая девочка для мужчины, который уже в возрасте Вам лично этот опыт знаком?
— У меня жена на 21 год младше.
— Я хотела спросить
— Я и ответил. Все проходят через это. Конечно, у Служкина башню-то сносит. Его очень притягивает она, и физически тоже, поэтому он голову-то в ледяную воду окунает. Но находит в себе силы отказаться от этого искушения. Мне очень дорог персонаж, которого Леша Иванов написал. Нельзя, потому что когда девочке пятнадцать, шестнадцать лет — нельзя, и все. Но искушение есть.
— По всему видно, что с женой у него роман такой же был, когда она была студенткой, а он аспирантом.
— И он ей испортил жизнь. И не хочет портить ее девочке Маше. И это повторение притягивает еще больше, сорок лет — это же переломный этап, самураи в это время меняли имена, начиная жизнь заново. А Служкин — он самурай. Я бы с этим фильмом, наверное, на все фестивали мира попал, если бы изменил автору — и произошло у Служкина с девушкой. Но — не могло произойти. Это было бы неправдой по отношению к этому архетипическому, подчеркиваю, персонажу. С другими могло такое случиться, а с ним — нет. Потому они — плохие, а он — хороший.
— Ну вы архетип-то ведь изменили. Ваш Служкин — он добрый. И не несчастный.
— Да, мне говорили, что в картине есть чеховская интонация, а я отвечал, что персонаж-то не чеховский. Он не стреляется, не бьется головой о стенку...
— Он себя — принимает. Вам с Хабенским удалось создать положительного героя. У Чехова же они амбивалентные, а ваш однозначно хороший, гармоничный. В отличие от Зилова, который и вообще плохой.
— Ну не плохой, просто несчастный.
— А ваш Виктор Сергеевич-то — счастливый. Он себя принимает, жизнь принимает. Фамилия только у него какая-то — Служкин, никак не могу привыкнуть.
— Ну это такой оксюморон. Виктор — победитель, а Служкин — он служит, прислуживает
— Кстати, в фильме почти нигде фамилия не звучит.
— Так в песне: «А Служкин где? Его же посадят, его же посадят за мертвых детей». Дети сочинили, кстати. Сами, за пять минут. Я им сказал, что здесь нужно что-то спеть под гитару, но мы не можем платить за чужие песни, давайте свою. Они придумали.
— Но последний вопрос: все-таки скажите, что делает героя счастливым?
— Как что? Жизнь! Жизнь есть чудо.
— То есть этому архетипическому русскому герою потребовалось два века, чтобы принять жизнь такой, какая она есть.
— Он не смиряется, он даже борется, если может, но он не ропщет. И знаете, и Костя Хабенский не ропщет, и я не ропщу. Могу ругаться, ногами топать, но не ропщу. У меня вот ни разу в жизни мысли о самоубийстве не было. Может, я просто идиот?
— А, ну привет Ларсу фон Триеру: ищите внутреннего идиота. Ну и наш, местный «Идиот», тоже, кстати, вспоминается, князь Мышкин. А для Хабенского это тоже близкий тип?
— Абсолютно близкий. Костя до Служкина дорос, он его выстрадал в себе.
— То есть это ваше такое совместное послание миру.
— Ну, это громко сказано — послание. Но так случилось. Опыт — это мудрость глупцов, говорит Служкин в фильме, это не я придумал, чья-то цитата, не помню только откуда.