— Вы второй священник, который отвечает на вопросы «Слова и антислова». Первым был протоиерей Всеволод Чаплин, и он в интервью, которое вышло прямо в день приговора по делу Pussy Riot, назвал главным антисловом современности «всепрощение». Сказал, что никакого всепрощения в христианстве нет. Вы с ним согласны?
— Нет, все, что связано с прощением, не может быть антисловом. Можно долго говорить и, наверное, есть возможность даже с чем-то согласиться, с чем-то не согласиться. Но просто мы понимаем, что Господь прощает все грехи. Нет греха, который превысил бы милосердие Божие. Не существует, наверное, безответственного всепрощения. Но тому, кто прощение взыскивает, кто его ищет, оно будет всегда дано. Нет такого человеческого зла, которое бы Христос не искупил своею смертью на кресте. Христос сошел в ад. Это значит, что он спустился в глубину самой страшной человеческой мерзости. Ничего такого, что бы Христос не пронзил своей любовью, в аду не осталось. Ад повержен.
Понимаете, таинство исповеди — оно именно из этого исходит, что Христос — это всепоглощающая любовь. Но понятно, что человеку, который не хочет прощения, его невозможно впихнуть.
И в этом смысле, может быть, отец Всеволод имел в виду, что не существует такого учения в нашей церкви, которое бы говорило, что не существует наказания за грех. Но это не отменяет понятия всепрощения.
— Что бы вы в таком случае назвали антисловом? Может быть, это слово, которое сейчас обесценилось, опустошилось?
— Вы знаете, к сожалению, мы живем в таком мире, когда самые прекрасные слова обесценились и самые прекрасные слова развернулись совсем в другой смысл. Есть два слова, без которых не существует человечества, без которых не существует христианства – это слова «свобода» и «любовь».
Когда за словом «православный» не стоит следующее слово «христианин», это слово тоже становится антисловом
— А куда они развернулись?
— А вот вы поставьте два слова — «свобода» и «любовь» — рядом и придумайте из них словосочетание. «Свободная любовь». Вот оно, антислово. Это страшная вещь, когда свобода и любовь превратились в синоним совершенно искаженных человеческих отношений. Любовь — она по природе свободна, она не может быть иной. Там, где есть любовь, там есть свобода, там, где есть свобода, там есть любовь. Но любовь — она чиста, любовь – она благородна, любовь – она та, что все время себя отдает. А в нашем смысле слово «любовь» исказилось. Я люблю хорошую погоду. Я люблю тебя и я люблю макароны. И все это в смысле пожирания, понимаете?
— Потребительское отношение вы имеете в виду?
— Даже хуже. Потребительское – это на поверхности. А внутри очень глубокое чувство присвоения себе всего и пожирания иного. Вот что такое рай? Почему рай? Раньше рай рисовали в журналах типа «Крокодил» или атеистических каких-то журналах как такой ЦКовский дом отдыха, где бородатый бог ходит, а в гамаках лежат праведники и им на скрипках играет симфонический оркестр. Никому в такой рай не захочется. А ад как хороший грузинский ресторан изображался. Там котлы кипят, гриль какой-то. На самом деле это совершенно иные вещи. Рай — это как раз любовь и свобода. Свойство этого рая — все время отдавать, чем-то делиться. А ад имеет свойство пожирать. Это прекрасно описано у Клайва Льюиса в его «Письмах баламута», там старый бес учит своего племянника бесенка, как ему соблазнять людей. Он говорит: «Ну вот Христос. Он говорит, что он любит людей. И оставляет их свободными. Вот я, когда люблю, я так уж вопьюсь своими зубами, что никогда не отпущу». Пожрать, воспользоваться, а потом, как уже безвкусную вещь, выплюнуть и искать что-то другое, повкуснее, послаще. И вот таким образом человек лишается себя. Поэтому слова «любовь» и «свобода» в перевернутом значении ужасны.
— Как вообще сейчас за последнее время трансформировался религиозный словарь? Когда человек говорит «Я — православный», всегда ли он понимает, о чем он говорит? Сейчас же очень много опросов на эту тему — о том, что столько-то процентов называют себя православными.
— К сожалению, для многих людей слово «православие» не связано с его личной верой, а связано, может быть, с какой-то иной идентификацией — с национальной, исторической, с идеологической, может быть. Когда за словом «православный» не стоит следующее слово «христианин», это слово тоже становится антисловом, увы, оно теряет свой смысл, потому что православный значит, прежде всего, верный Христу, славящий правильно Христа.
— Почему это происходит? Люди не очень придают значение тому, что говорят? Слова в принципе обесценились?
— Ну конечно. Вот ко мне в храм приходит человек, он хочет крестить своего ребенка. Я спрашиваю «Вы верующий?» Он мне отвечает: «Я — православный».
Я спрашиваю: «Вы в Бога верите?» Он говорит: «Не очень. Но я — православный, в смысле я — крещеный». Понимаете? Говорю: «Ну, раз вы в Бога не верите, я не могу крестить вашего ребенка. Я могу это сделать, если вы, например, задумаетесь о вере, начнете приходить ко мне на беседы, прочитаете Евангелие и только после этого я смогу передать таинство крещения вашему ребенку, потому что мы крестим по вере родителей». Человек с недоумением пожимает плечами, уходит искать другой храм, где слово «православный» не всегда значит слово «верующий».
— Само слово «вера» трансформировалось сейчас?
— Не думаю. Слово «вера» — это просто такое слово, которое постоянно в развитии находится. Человек иногда приходит с очень небольшой верой, очень поверхностной, почти языческой. Никогда не бывает вера сразу. Человек никогда не рождается с полной верой. Он всегда идет этим путем. Христианами не рождаются, как сказал Тертуллиан, христианами становятся.
— Тут недавно — на Пасху — радиоведущий Михаил Козырев написал в Фейсбуке пост. Это было за день до Болотной. Он написал, что в его френдленте два потока: один пишет «Христос воскресе!» и постит фотографии крашеных яиц, а другой поток призывает прийти на Болотную. И Козырев отмечает, что эти два потока никак не пересекаются. Значит ли это, что слова «православие» и «протест» — две вещи несовместные?
— Не совсем, конечно. Они не могут быть ни совместными, ни противоположными. Это свобода человеческих убеждений. Среди людей, выходящих на площади с протестами, есть как люди верующие, так и неверующие, есть люди православные, есть люди других вероисповеданий. Это иная область жизни. У любого человека есть право на протест. Оно зафиксировано и в Конституции в том числе. И поэтому, собственно говоря, выступать за правду, за справедливость, за милость, за честность, мне кажется, это нормально для всех людей, верующих и неверующих.
Единственное — не всякая риторика и не всякая интонация в протесте могут быть применимы верующим человеком, конечно. Я думаю, что оппозиция лишила себя очень большой поддержки верующих, когда часть вышла на митинг протеста в пасхальные дни. Я думаю, что как раз в эти дни у людей верующих есть какие-то другие приоритеты. Есть Христос, и он дороже всего в эти дни. Он и есть истинная свобода. Если ты идешь бороться за правду, истину и в этот момент уходишь от Христа, то куда ты идешь бороться? За какую правду? Я понимаю людей неверующих: они ищут эту правду своими собственными путями. Но для нас это какие-то вещи, явленные через Евангелие. Я бы не пошел бы 6 числа на этот митинг, потому что литургия, крестный ход для меня гораздо важнее и это есть то шествие, которое свидетельствует о правде.
Я знаю, что в моем приходе есть люди, которые ходят на митинги оппозиции, есть люди, которые совершенно этого не поддерживают, они других убеждений. Они в церкви все единые и очень любят друг друга. Это не лишает их единства, это не лишает их такого родства настоящего.
— Как вы относитесь к разным рекламным слоганам во время поста типа «Устрицы – это тоже постное»?
— А я как-то, знаете, во время поста почему-то ничего этого не видел. Как-то меня Господь так сохранил. Я в этом не вижу преступлений, но и не вижу большого остроумия, большой рекламной удачи, если честно.
— Вы обращаете внимание на ошибки в речи, на письме, в переписке, может быть, в электронной?
— Ну, в электронной переписке я, конечно, к этому отношусь снисходительно, потому что понимаю, что когда человек пишет смс или быстренько в чате, он, конечно, за руками может не следить, там может быть масса описок. Но я обращаю внимание, меня очень сильно коробит неграмотность как раз в рекламе и какие-то вещи, которые выставлены на всеобщее обозрение. Я помню, к юбилею Пушкина был такой замечательный плакат, там был профиль Пушкина, кругом стихи Пушкина, и там было написано: «Я лиру посвятил народу своему». И подпись: «Александр Сергеевич». Я чуть не врезался в мимо проезжающую машину. Это ведь все-таки Некрасов. А что касается речи… Я общаюсь с огромным количеством людей. Людей разных, разного уровня образования, из разных культурных слоев жизни. Поэтому, конечно, люди говорят по-разному. Многие говорят с ошибками. Я не могу на это раздражаться.
— Есть какие-то слова или обороты, которые особенно раздражают?
— Например, я не могу терпеть словосочетание «в разы». Не могу. Это ужасно. Меня по ушам бьет, когда кто-нибудь даже из ведущих, из журналистов, из писателей говорит «в разы выросли показатели...» Ну скажи «в несколько раз», ну скажи ты по-русски! Что это за «в разы»? Как будто ты прораб на стройке.
— Можно ли по лексике отличить верующего от атеиста?
— Скорее по интонации. Об этом замечательно писала Майя Кучерская в своем произведении «Современный патерик». Там юмористические такие маленькие отрывочки. Она говорила о том, что был один мастер, который выправлял голос. К нему ходили все православные. И после того, как он выправлял голос, они говорили тихо, заунывно, гнусаво, пришепетывая — и было все очень-очень православно: «Ой, какие мы грешные. Ой, какие мы недостойные». И только с детьми ничего не получалось!
Существуют, конечно, определенные оборотики, которые употребляются, наверное, людьми православными. Это, скорее всего, церковнославянизмы, которые иногда возникают в речи. И я сам очень часто делаю ошибки, хотя я телеведущий православной программы. Но иногда церковнославянизмы меня сбивают с ног, и я делаю церковнославянское ударение вместо русского в некоторых словах, например, говорю «обрЕтение мощей. Такое случается.
Я спрашиваю: «Вы в Бога верите?» Он говорит: «Не очень. Но я – православный, в смысле я – крещеный»
— Ну, это ваш профессионализм, получается, как у моряков «компАс».
— Да, получается, что так.
— Что касается церковнославянского языка, как вы считаете, нужно на русский все переводить?
— Можно, а не нужно, я бы сказал. Мне кажется, что присутствие русского языка в богослужении вполне уместно в некоторых случаях. Более того, мне кажется, могут существовать отдельные приходы, прихожане которых хотят, чтобы была служба на русском языке. Ну почему этого не сделать? Но мне кажется, если мы лишимся церковнославянского языка, мы потеряем колоссальный пласт культуры.
Он бесконечно красив, он удивительно точен в своих выражениях и поэтому основным богослужебным языком, наверное, должен оставаться церковнославянский. Но одно другому не мешает. И поэтому я не понимаю, почему обязательно надо их сталкивать.
— Что бы вы изъяли из русского языка, если бы была такая возможность?
— Большое количество этих трендов, брендов и всякого такого. То, что больше всего огорчало Александра Исаевича, когда он говорил, что в русском языке такая корневая система, можно столько новых слов придумать прекрасных! И сам этим занимался всегда. Мне кажется, перебор идет большой с англицизмами. Хотя это естественно всё. Язык – вещь такая, которую невозможно отформатировать. Поэтому он живет себе, живет и живет.