Как русские поэты и писатели встречали Рождество и Новый год

Пушкин в маске и домино

Александр Пушкин на Новый год отдыхал в ресторане. В России той эпохи смену календарного года праздновали в основном дворяне (редко и не все — в основном те, кто жил в Санкт-Петербурге и Москве), изредка купцы и мещане — те, что смотрели на высший свет и хотели в него попасть.

Для большинства населения, мещан (то есть простых горожан) и крестьян, новогодняя ночь долгое время была Васильевым днем, когда гуляла нечистая сила, в деревнях люди колядовали (ходили ряженые по дворам, пели щедровки и собирали угощения), да гадали в избах девки. И важно — праздновался Васильев день из-за юлианского календаря уже после Рождества.

Так что Новый год Пушкин по сегодняшним меркам отмечал в Старый Новый год. Несмотря на новизну новогоднего празднования, в городах в эту ночь кабаки и рестораны были битком. 

Итак, новый, 1831 год Пушкин встречал в Москве — в ресторане «Яръ» на Кузнецком мосту. Там собрался московский высший свет — провести новогоднюю ночь в заведении повара-француза Транкиля Ярда. 

«Новый год встретил я с цыганами и с Танюшей, настоящей Татьяной-пьяной. Она пела песню, в таборе сложенную, на голос «Приехали сани», — писал Пушкин. Наслаждался он цыганским хором уже не в первый раз и поэтому немного скучал. Подавали шампанское и трюфели. Впоследствии поэт писал о «роскоши юных лет», вспоминая угощения той ночи:

«Долго ль мне в тоске голодной

пост невольный соблюдать

и телятиной холодной

трюфли Яра поминать?» 

Напившись шампанского, Пушкин надевал черное домино с капюшоном и карнавальную маску и с друзьями ехал колядовать — или, на просвещенный манер, ехал карнавальным кортежем — по квартирам знакомцев. Хозяева должны были узнать приехавших, а гости — стараться не выдать себя, скрываясь под костюмами. Одновременно с этим все угощались.

Спустя год Пушкин жаловался жене, Наталье Гончаровой (возможно, врал):

Здесь мне скучно… С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Вчера Нащокин задал нам цыганский вечер; я так от этого отвык, что от крику гостей и пенья цыганок до сих пор голова болит. Тоска, мой ангел.

Кстати, елку во времена Пушкина иногда все-таки ставили, но действительно очень редко: в его неоконченной «Истории села Горюхина» есть пассаж об «образованных горюхинцах».

Музыка была всегда любимое искусство образованных горюхинцев, балалайка и волынка, услаждая чувствительные сердца, поныне раздаются в их жилищах, особенно в древнем общественном здании, украшенном елкою и изображением двуглавого орла.

Федор Достоевский и дети

Великий психолог с залысиной очень любил детей и рождественскую елку. В 1872 году он требовал у жены Анны, чтобы она непременно купила большую раскидистую ель. Потом сам лез на табуретку, украшал дерево свечами и вифлеемской звездой. 

«Чрезвычайно нежный отец, постоянно думал, чем бы потешить своих деток», — писала впоследствии его вторая супруга.

Дети Достоевского Люба и Федя на Рождество получали сладости и игрушки. Рождественский стол ломился от сладких конфет, пирогов с разнообразными начинками и самовара с непременным любимым чаем писателя. 

Елка 1872 года была особенная: на ней наш старший сын, Федя, в первый раз присутствовал «сознательно». Елку зажгли пораньше, и Федор Михайлович торжественно ввел в гостиную своих двух птенцов. Дети, конечно, были поражены сияющими огнями, украшениями и игрушками, окружавшими елку. Им были розданы папою подарки: дочери — прелестная кукла и чайная кукольная посуда, сыну — большая труба, в которую он тотчас же и затрубил, и барабан.

Более всего дети писателя были поражены двумя лошадками из картона, с хвостами и гривами. В них были впряжены саночки — дети уселись в них, Федя стал размахивать вожжами и править экипажем. 

«Мальчик <...> выходил из себя от восторга, покрикивал на лошадей, ударял вожжами, вероятно, припомнив, как делали это проезжавшие мимо нашей дачи в Старой Руссе мужики. Только каким-то обманом удалось нам унести мальчика из гостиной и уложить спать», — писала Анна Григорьевна.

Федор Михайлович все хотел почитать новую книгу, купленную у Вольфа, но никак не мог — в рождественскую ночь сын начал плакать, уж больно хотелось ему вернуться в игрушечные сани. 

Воображение мальчика было поражено елкою, игрушками и тем удовольствием, которое он испытал, сидя в саночках, и вот, проснувшись ночью, он вспомнил о лошадках и потребовал свою новую игрушку. <...> Чтоб не бодрствовать всем троим, решили, что я и нянька пойдем спать, а Федор Михайлович посидит с мальчуганом и, когда тот устанет, отнесет его в постельку.

До пяти утра Достоевский сидел с Федей и так и не смог почитать новую книгу.

Частенько Достоевский с женой водили детей на праздничный бал и на службу в храм, а иногда ездили сами по гостям, возвращаясь сильно за полночь. Но чаще всего отмечали дома, в кругу семьи.

Чехов, пирог и чепуха

Большое семейство Чеховых соблюдало давнюю рождественскую традицию — печь к празднику пирог с сюрпризом. Внутрь клали 10-копеечную монету, гривенник. Считалось, что вытащившему кусок с монеткой везунчику в новом году будет сопутствовать удача.

Антон Павлович рассылал всем друзьям и родственникам поздравительные открытки. 

Велемудрый государь! Поздравляю твою лучезарную особу и чад твоих с Новым годом, с новым счастьем. Желаю тебе выиграть 200 тысяч и стать действительным статским советником, а наипаче всего здравствовать и иметь хлеб наш насущный в достаточном для такого обжоры, как ты, количестве. <…> Вся фамилия кланяется.

А. П. Чехов в письме брату Александру (1899)

Спустя пару лет Чехов писал своей возлюбленной и будущей жене Ольге Книппер:

Ты хандришь теперь, дуся моя, или весела? Не хандри, милюся, живи, работай и почаще пиши твоему старцу Антонию. <…> Поздравлял ли я тебя с новым годом в письме? Неужели нет? Целую тебе обе руки, все 10 пальцев, лоб и желаю и счастья, и покоя, и побольше любви, которая продолжалась бы подольше, этак лет 15. Как ты думаешь, может быть такая любовь? У меня может, а у тебя нет. Я тебя обнимаю, как бы ни было… Твой Тото.

Толстой, одетый козой

Поначалу Толстой запрещал детям ставить елку, вместо нее наряжали померанцевое дерево. Игрушки тоже дарить было не принято. На 1870 год граф сдался — прыгал, одетый козой, как молоденький мальчик, вспоминала его жена Софья Андреевна. Граф любил занудничать и своих детей особо не задаривал, но развлекал ребятишек чужих:

Под самый Новый год он вышел из дома с большим бумажным пакетом и дал каждому из нас по огромному крымскому яблоку, ярко-желтого цвета, по тульскому прянику, а еще по большой шоколадной конфете с мармеладной начинкой, фантик от которой я долго хранила в своей девичьей шкатулке. Шоколад был для нас лакомством недоступным. Мы видели его только в витринах кондитерской лавки. Мы откусывали по маленькому кусочку и с таким наслаждением смаковали, что Лев Николаевич даже весело расхохотался. Завтра, говорит, приходите, каток будем делать.

Из воспоминаний писательницы Александры Кучумовой о празднике 1843 года

Обычно 31 декабря в Ясной Поляне угощали пышным ужином со свечами и шампанским. Толстому не нравилось, что Рождество в его годы встречали «не по-христиански». 

И в этом наряде идут женщины в церковь, — друг друга оглядывают, себя охорашивают. После этого начинают разговляться, вино пить. И, разговевшись, идут по дворам пить. И начинается пьянство и распутство на всю неделю. Именинник Христос, а празднуют дьявола — его радуют.

Елки, елки и дедушкина сигара

В конце XIX века Москва встречала Рождество, ощетинившись елками. Бывшая немецкая традиция наряжать рождественское дерево уже прочно укоренилась в России, и елку в конце декабря ждал и стар и млад.

Перед Рождеством, дня за три, на рынках, на площадях, — лес елок. А какие елки! Этого добра в России сколько хочешь. Не так, как здесь, — тычинки. У нашей елки… как отогреется, расправит лапы, — чаща. На Театральной площади, бывало, — лес. Стоят, в снегу. А снег повалит, – потерял дорогу! Мужики, в тулупах, как в лесу. Народ гуляет, выбирает. Собаки в елках — будто волки, право. Костры горят, погреться. Дым столбами.

Писатель Иван Шмелев, «Лето Господне»

По елочному базару бродили сбитенщики, завлекая публику калачами и сладким горячим сбитнем с имбирем и медом. Выпечка на морозе превращалась в ледышки, которые нужно было размачивать в горячем напитке.

«До ночи прогуляешь в елках. А мороз крепчает. Небо — в дыму — лиловое, в огне. На елках иней. Мерзлая ворона попадется, наступишь — хрустнет, как стекляшка. Морозная Россия, а… тепло!» – восхищался Шмелев.

Детский восторг от елки описала сестра Марины Цветаевой Анастасия:

Не заменимая ничем – елка! В снегом — почти ярче солнца –— освещенной зале, сбежав вниз по крутой лестнице, мимо янтарных щелок прикрытых гудящих печей, – мы кружились, повторяя вдруг просверкавшее слово. Как хрустело оно затаенным сиянием разноцветных своих «р», «ж», «д», своим «тв» ветвей. Елка пахла и мандарином, и воском горячим, и давно потухшей, навек, дедушкиной сигарой.

Булгаков в трусах и с помадой

Традиция праздновать Рождество в русских семьях пережила революции и борьбу с елкой, предпринятую большевиками на волне борьбы с христианством. Наряжали рождественскую елку и в семье Михаила Булгакова — а еще на Новый год били старые чашки, на которых писали цифры уходящего года. 

Встречать зимние праздники Булгаков и его жена Елена любили в узком кругу. Часто устраивали спектакли для детей. В конце декабря 1934 года она описала в дневнике домашний рождественский вертеп: 

Елка была. Сначала мы с М. А. убрали елку, разложили под ней всем подарки. Потом потушили электричество, зажгли свечи на елке, М. А. заиграл марш, — и ребята влетели в комнату. Потом — по программе — спектакль. М. А. написал две сценки (по «Мертвым душам»). Одна — у Собакевича. Другая — у Сергея Шиловского. Чичиков — я. Собакевич — М. А. Потом — Женичка — я, Сергей — М. А.

Булгаков загримировал жену пробкой, губной помадой и пудрой, сам намазался помадой, нацепил на голову себе матроску, детское пальто до пояса и в одних трусах играл на сцене. Занавесом было одеяло. Ужинали пельменями и кучей сластей. Была елка у Булгакова и в 1937 году:

Новый год встречали дома. <..> Зажгли елку. Были подарки, сюрпризы, большие воздушные шары, игра с масками. Ребята и М. А. с треском били чашки с надписью «1936-й год», — специально для этого приобретенные и надписанные. Ребята от этих удовольствий дико утомились, а мы еще больше.

Из воспоминаний жены писателя Елены

Слюнявые грибки и японские фонарики

Анна Ахматова тоже не думала после революции переставать праздновать Рождество. Со своим третьим мужем Николаем Пуниным и его детьми поэтесса наряжала елку бумажными японскими фонариками. Детям дарили подарки и вместе играли.

«Анне Андреевне это очень нравилось, грело ее. Она играла со всеми детьми», — вспоминала внучка Пунина Анна Каминская.

А так Новый, 1922 год встречал Иван Бунин, уже 2 года к тому времени прозябающий в эмиграции в Париже. 

Со страхом начал эти записи. Все страх своей непрочности. Проживешь ли этот год? <...> Да, вот мы и освободились от всего — от родины, дома, имущества… Как нельзя более идет это нам и мне в частности!

1941 год Бунин встречал за скромным столом, слушая радио.

«Встречали» Новый год: по кусочку колбаски, серо-сиреневой, мерзкой, блюдечко слюнявых грибков с луком, по два кусочка жареного, страшно жесткого мяса, немножко жареного картофеля, две бутылки красного вина и бутылка самого дешевого асти.

По московскому радио — «хвастовство всяческим счастьем и трудолюбием «Советского Союза» и танцулька без конца». По американскому — речь Рузвельта, «необыкновенно решительная». В газетах — послание Гитлера, обещающего новые победы. В душе Бунина — мистраль, холодный ветер, дующий с красивых гор над Ниццей.

А в январе 1945 года Бунин перечитывал Пушкина: «Сохрани, Господи — Новый год. Уже с месяц болевая точка в конце печени при некоторых движениях. Был долгий кашель, насморк, грипп. <...> Все перечитываю Пушкина. Всю мою долгую жизнь, с отрочества не могу примириться с его дикой гибелью!»