В основе сюжета — история любви Нельсон и скульптора Гарри Доджа и то, как они создают семью с его приемным сыном и заводят второго ребенка. Однако вместо линейного повествования и привычных для автобиографии способов вспомнить о прошлом и осмыслить его Нельсон предлагает читателю поэтическое полотно из отстоящих друг от друга абзацев, в которых она и сонм голосов ее наставников (среди которых и сам Гарри) рассказывают, по сути, о том, что для нее значит слово «семья».
«Личное — значит политическое» в данном случае — это не просто этический и эстетический выбор феминистки Нельсон, но констатация факта. Мы живем в реальности, в которой политические силы играют человеческим телом, его репродуктивными правами и правом на семью.
Нельсон и Додж не планировали расписываться, так как оба — не сторонники формализации отношений, однако в итоге они поженились в последний день перед тем, как в Калифорнии вступила в силу Восьмая поправка (предложение о делегализации однополых браков на территории штата Калифорния, принятое на референдуме 2008 года). Гарри Додж — небинарная персона, предпочитающая местоимение «он», у которого документы женщины. Это значит, что возможность иметь публично и юридически признаваемую семью для него — это постоянное усилие — от заключения брака до оплаты семейного ужина в ресторане, когда официант не понимает, чью кредитную карту он держит в руках.
«Бедный брак! Мы собрались его прикончить (непростительно). Или упрочить (непростительно)», — пишет Нельсон о романтическом и пугающем дне, проведенном в очередях на регистрацию и закончившемся шоколадным мороженым для новой семьи, состоявшей из супругов и трехлетнего сына Гарри от предыдущего брака.
Семья — одна из ключевых тем в творчестве Нельсон, появляющаяся как в стихах, так и в теоретической прозе. Первая книга, которая принесла ей популярность, — это теоретический автофикшн «Джейн: убийство», рассказывающая о насильственной смерти ее тети, событии, повлиявшем и на ее жизнь. В тексте история убитой Джейн соединяется с рассказами о детстве Нельсон и осмыслением практик переживания горя.
«Аргонавты» — история о семье, но совершенно в другом контексте: писательница размышляет о любви и о праве на счастье, не продиктованном общественными нормами. Она подробно протоколирует то, как они с Гарри и их другом-донором больше года ежемесячно посещали клинику репродуктивной медицины, чтобы зачать ребенка, рассказывает о своей беременности и изменениях, которые она принесла в ее тело и ум; а кульминационная сцена ее родов перемежается со сценой смерти матери Гарри, о которой пишет он сам (в текст включены написанные им отрывки).
Семья для Нельсон всегда включает родителей: и ее, и Доджа. Ее радости связаны и с приемным материнством, про которое, по ее мнению, слишком мало говорят и пишут, и с ее растущим ребенком.
В семью в более широком смысле попадают и фигуры ее педагогов обоего пола, которых Нельсон называет «многополыми матерями сердца» (не совсем понятно, правда, почему в русском языке они оказались не «многогендерными», как в оригинале), именно с ними, а также вместе с Гарри она и пишет о своем опыте супружества, материнства, писательства.
Изобретение нового в поэтике Нельсон идет через выстраивание диалога со своими авторитетами. «Аргонавты» наполнены чужой речью, которую писательница вплетает в свой рассказ, не присваивая и не обезличивая: текст пропитан курсивами там, где мысль Нельсон выражена словами другого автора, а внутри абзаца или слева от него значится имя источника. Хватает в нем и обычных закавыченных цитат.
Однако голос писательницы не теряется в водовороте имен (от Роланда Барта, Сьюзен Зонтаг и психоаналитика Дональда Вудса Винникота до женщин, занимающихся квир-теорией и феминистских писательниц: Изабель Пресьядо, Айлин Майлз, Ив Седжвик), а становится сильнее.
Благодаря соединению автобиографического повествования и проработанной и осмысленной теории ей удается выступать и от лица группы людей (философов, феминисток, публичных интеллектуалов), и как одному конкретному человеку.
Книга выглядит невероятно личной — здесь очень много физиологии, много историй, в том числе о родителях Нельсон и Доджа, максимально интимные описания его перехода на тестостероновую терапию и операций по удалению молочных желез. Однако Нельсон не скрывает, что всегда консультируется с близкими по поводу того, о чем она пишет, зачитывает все касающиеся их отрывки текста и не готова на радикальную искренность ценой причинения боли другим людям. В этом она верна описанной в книге формулировке: «Насколько я могу судить, самые стоящие удовольствия на этой земле пролегают где-то между удовлетворением другого и удовлетворением себя самой. Кто-то назовет это этикой».
Радикальная субъективность сосуществует, таким образом, с размышлением о современном состоянии американского общества — в том числе о гетеро- и гомонормативности, пришедшей тогда, когда квир оказался не в оппозиции к общепринятым ценностям.
Возможность жить открыто и быть с любимыми людьми — это огромная и с болью отвоеванная ценность, однако, по мнению части квир-теоретиков, встраивание квир-дискурса в общепринятую систему ценностей отнимает у его представителей возможность быть радикальными, быть действительно инаковыми и разрушать такие патриархальные скрепы, как армия или институт брака.
С одной стороны, Нельсон противопоставляет им переменчивую природу реальности, в которой ничто не остается в одном состоянии: и любовь, и обретенную семью, и то, что приносит ей радость сегодня, Нельсон не считает чем-то вечным или неотъемлемым. Жизнь и смерть она рассматривает как процесс постоянного становления, благодаря чему особую лиричность обретает название книги. Взято оно из размышлений Ролана Барта о природе слов «Я люблю тебя». При каждом следующем произнесении они заново утверждают истину, каждый раз наполняя ее новым содержанием, в самых разных обстоятельствах, уподобляясь подновляемому и меняющемуся за время путешествия кораблю из греческого эпоса, цельность которого обеспечивает неизменное имя «Арго».
Однако ключевой идеей книги Нельсон оказывается утверждение возможности не лишать себя одной из частей жизни в угоду другой: возможность выбирать и квирность, и радость обычной жизни, и анальный секс, и раскладывание детской одежды по шкафчикам, и женское, и мужское в себе.
Возможность эту она иллюстрирует примерами из творчества современных художников и фотографов, философскими размышлениями и собственным опытом. Однако ни эту, ни другие идеи она не пытается обозначить словами до конца, прописать и исчерпать ее смыслы. Так, цитируя фотографку и квир-активистку Кэтрин Опи, которая рассказывает об изменениях, случившихся в ее жизни, когда она оказалась в роли матери, Нельсон отмечает: «В этой мысли есть что-то очень глубокое, но я не стану с ней ничего делать, только обведу в кружок, чтобы вы поразмышляли. В процессе размышления заметьте, однако, что сложность с переменой режимов или выкраиванием времени — это не то же самое, что онтологическое «или-или».
Возможность не быть прикованной к одной идентичности раскрывается во всей полноте именно в отношениях с Гарри — не мужчиной и не женщиной в общепринятом смысле слова, человеком, в спорах с которым рождается часть ее творчества, который словом и делом показывает то, как сложно может быть найти язык, удовлетворяющий требованиям реальности и не предающий тем самым твой опыт.
На первых страницах книги Нельсон размышляет о возможностях и ограничениях языка, который, именуя субъект, одновременно обедняет его, лишает возможности быть не только тем, чем он назван.
На протяжении всего текста появляется спор об ограничениях, связанных с означиванием, который она ведет с Доджем, которого язык постоянно загоняет в рамки, которые ему не нравятся, — рамки местоимений «он/она», оппозиций «мужчина/женщина». И по прочтении книги остается ощущение, что Нельсон этот спор выигрывает.
Ей удается создать пространство для интерпретаций, уйти от «или/или» к «и/и» в разговоре о самоопределении, о сексе, об эросе и танатосе беременности и материнства.
Благодаря множественности голосов, обращению то к читателю, то на «ты» к самому Гарри и благодаря белому пространству на каждой странице, создается ощущение, что ты плывешь по волнам мысли, которая, будучи остро социальной, выстраивается в философско-поэтический трактат и одновременно в спокойный и проникновенный разговор с близким человеком — сложный, но освобождающий и у тебя, читательницы или читателя, место для новых чувств и мыслей.
У русской версии книги, однако, есть две существенные проблемы. Во-первых, текст описывает ситуации и состояние квир-теории в обществе, в котором с базовыми проблемами притеснения ЛГБТК-людей уже справились, а основные постулаты квир-теории знакомы гораздо большему числу людей. Так, говорить о возможных недостатках гомонормативности в России пока болезненно тяжело, потому что мы находимся на стадии, когда жизнь и свобода человека зависит от его гетеронормативности.
Во-вторых, на русском языке такое количество новой терминологии и сложных понятий вместе с теоретической полифонией воспринимается с усилием, а несмотря на то, что переводчик проделал очень серьезную работу, текст все же как будто недошлифован.
Мы сталкиваемся с «матерью» во всех тех случаях, когда по-русски значилась бы «мама», с «Предложением 8», которое звучит еще менее понятно, чем «Восьмая поправка». Подобные шероховатости отдаляют читателя от книги и являются дополнительным припятствием для того, чтобы ее полюбить. Однако они не кажутся непреодолимыми.
Как неоднократно говорила в интервью сама Нельсон, «Я всегда верила, что, в некотором смысле, мы сами создаем своих читателей — и в то, что люди способны воспринимать более сложные книги, чем принято считать».