Смертельная болезнь, постепенно отнимающая силы, но при этом до последних стадий не уродующая человека, а наоборот, придающая его чертам особую красоту, известна нам, в первую очередь, по произведениям и биографиям писателей, художников и композиторов. Чахотка долго казалась болезнью избранных, талантливых людей, так как, несмотря на многовековую историю, по-настоящему она распространилась в Европе в XVIII веке.
Ключевую роль во вспышке, после которой болезнь стала одной из основных причин смерти европейцев (и, что самое печальное, по сей день остается ею, в первую очередь, в странах Африки и Азии), по-видимому, сыграли рост городов и новые проблемы с гигиеной.
Самое тяжелое в чахотке — это сочетание неминуемости смерти при открытой форме туберкулеза и медленности протекания заболевания: от первых симптомов до тяжелейшего финала могли пройти годы, и за это время человек переосознавал себя, свои возможности и свои представления о мире.
В эпоху романтизма чахотка становится, таким образом, знаком романтической избранности: немецкий поэт Новалис и англичанин Джон Китс были символами мученической судьбы чахоточного.
Туберкулез поразительно хорошо встраивался в романтическую философию индивидуальности: с одной стороны, благодаря свойствам самой болезни (лихорадочность романтической мысли в сочетании с прекрасным румянцем, как теперь понятно, связана с постоянной высокой температурой, то есть с лихорадкой физической), а с другой, — благодаря тому, что в начале XIX века еще не было представления о чахотке как о болезни заразной. Так как человек с хорошим иммунитетом мог прожить многие годы или даже всю жизнь с закапсулированной в легких бациллой, предполагалось, что поражает она как рок.
Так, Перси Биш Шелли трогательно утешал больного Китса, что болезнь его — следствие огромного таланта. Соединение культуры, в которой ценится высокая чувствительность и экзальтированность, с распространением чахотки дало удивительные плоды, во многом сыгравшие важную роль в том, как мы относимся к здоровью сегодня — не как к данности и норме.
Однако уже к тридцатым годам XIX века на место романтизации болезни постепенно приходит осознание опасности больного для окружающих.
Так, Мозер описывает тяжелейшие эпизоды из жизни композитора Фредерика Шопена, который вместе с писательницей Жорж Санд поехал в Испанию для выправления здоровья: лечение теплым климатом было основным способом борьбы с прогрессирующей болезнью вплоть до второй половины XIX века. Однако, если в Германии, Франции и Англии в то время еще придерживались совершенно других теорий относительно возникновения туберкулеза (а именно, теории о гуморальных жидкостях), то в Италии и Испании к тому времени уже были уверены в ее инфекционной природе.
На Майорке, где остановились Санд и Шопен, их начинают преследовать, побивают камнями, как прокаженных, и фактически вынуждают покинуть страну. Проказа на тот момент — еще одна из ключевых болезней, однако уродство, которое ее сопровождает, привело к тому, что больных дегуманизировали и старались изолировать от здоровых, а не лечить. Отношение к больному как к человеку или объекту опасности в тот период зависело от внешних проявлений заболевания.
Что еще печальнее, когда чахотка поражает очередную творческую личность, это кажется подтверждением таланта, но чем дальше прогрессирует болезнь, тем меньше у человека остается сил для работы, о чем пишут в своих письмах и автобиографиях многие и многие умирающие.
Женщины долго считались наиболее подверженными чахотке, что, с одной стороны, было обусловлено вполне реальными факторами: модой на корсеты, затрудняющие дыхание, и на длинные шлейфы платьев, которые собирали все бактерии с улицы. С другой стороны, в отношении к чахоточным женщинам проявляются все самые пугающие представления о женщинах, собранные патриархальным обществом к XIX веку. В частности, женщина в принципе считалась некоторыми физиологами неполноценной уже по своей конституции, а кровохарканье, как пишет Мозер, многие расценивали как избыток менструальной крови, идущий горлом. Соответственно, лечение женщин было направлено на то, чтобы максимально контролировать менструальный цикл, а также на то, чтобы убрать все источники переутомления, к которым относились все виды творческой и умственной деятельности.
Переломным моментом в отношениях человечества с туберкулезом становится открытие целебных свойств горного воздуха и обильного деревенского питания, что приводит к выстраиванию в Германии, Австрии и Швейцарии, а затем и во множестве других стран нового типа лечебного заведения — санатория.
Мозер описывает мир санаториев как феномен, повлиявший на столь разные области культуры, как туризм (Давос превратился из маленькой деревеньки в город самых богатых людей мира исключительно благодаря энтузиастам, создавшим вокруг нее индустрию для пребывания чахоточных), медицина (в первую очередь все, что в будущем мы назовем иммунологией), культуризм (часть санаториев были построены в первую очередь для отдыха, часть же лечила больных дисциплиной, закалкой и упражнениями), архитектура и экономика.
Альпы стали центром скопления капитала, хотя вплоть до Первой мировой войны в санаториях появлялись и художники, и писатели — однако с каждым годом им тяжелее становилось оплачивать счета в заведениях, которые рассчитаны были на самую богатую публику. В отличие от лечебниц, выстроенных для больных из низших классов общества, санатории были видом роскоши и поэтому интересовали не только больных: в них проводили месяцы и годы люди, у которых могло вообще не быть туберкулеза.
Санатории стали стилем жизни, местом, где люди полностью расставались с рабочими делами и социальными проблемами города, где специально для них ежедневно существовала развлекательная программа из спектаклей и концертов, а те люди творческих профессий, которые появлялись среди элиты, запечатлевали этот мир в своих произведениях.
Через историю портретов Оскара Кокошки и анализ посвященной санаториям «Волшебной горы» Томаса Манна Мозер показывает культуру санаториев как мир, который к началу XX века оказывается совершенно параллельным жизни страны, эскапистским локусом.
Санаторий одновременно становится центром развития науки (здесь появляется рентген, а вслед за доказательством вирусной природы туберкулеза быстрыми темпами налаживается гигиена), однако место все равно является своеобразной гетеротопией, ведь большАя часть находящихся в ней людей ожидают смерти. Хорошая гигиена, многоразовое питание и свежий воздух действительно задерживали развитие болезни на ранних стадиях и могли даже отложить его тяжелые проявления на годы, что повлияло и на отношение к чахотке неромантической, чахотке бедняков.
Как замечает в конце книги и сама Мозер, есть странный параллелизм между судьбами туберкулеза и ВИЧ — болезни, которая сначала также ассоциировалась именно с творческой свободой и поражала гениев, но довольно быстро распространилась на самые незащищенные слои населения, а выяснение вирусной природы заболевания повлекло за собой еще большую дегуманизацию инфицированных. Так, чахотка городского пролетариата лишена романтики и протекает гораздо тяжелее, так как приходит в дома, где у людей недостаточно еды, сна и воздуха в самом прямом смысле.
На рубеже веков появляются и более передовые лечебницы, в которые рабочие отправляются на 12 недель и получают пятиразовый рацион. Пребывание на свежем воздухе и полноценное питание действительно ненадолго помогало, однако больные возвращались все к тем же условиям, в то время как образованное общество попрекало их отсутствием гигиены и «правильной диеты» («здоровое питание» как концепт также появляется во многом благодаря взаимодействию общества и туберкулёза).
То, как женщинам из рабочих семей предлагалось отказаться от пива и ежедневно подавать на стол мясо, пугающе напоминает инстаграм-блоги и звучащие в масс-медиа советы отказаться от фастфуда работающим многодетным матерям и другим экономически незащищенным слоям населения, которых общество считает в ответе за свое здоровье вне зависимости от условий жизни.
Но, как показывает книга, нарастание националистических настроений в Германии в первые десятилетия ХХ века меняет представление о теле и о человеческих недугах значительно серьезнее, чем можно себе представить. Отныне здоровье из привилегии превращается в обязанность, а болезнь — из состояния, достойного сострадания, в абсолютную вину, в преступление против нации. Появляется понятие «злостный больной».
Единственная часть книги, которую читать местами невыносимо, посвящена жизни чахоточных больных в национал-социалистической Германии: вместе с людьми с явно выраженными физическими и психическими заболеваниями, а также с представителями ЛГБТ и евреями они оказываются недостойными жить в Германии будущего. Речь уже идет не о лечении и даже не об изоляции, но о последовательном использовании и уничтожении людей.
Нацистские медики многократно пытались присоединить туберкулез к списку наследственно передающихся заболеваний и иметь возможность стерилизовать чахоточных также, как это делалось со многими другими категориями больных или «расово неполноценных» людей. Врачи третьего рейха в рассказах об экспериментах над людьми и записях сначала напоминают бондовских архиврагов, но в итоге предстают как манифестация глобального, метафизического зла. В их реальности болезнь приравнивается к настоящему врагу из плоти и крови, а отличающиеся от идеала здоровья люди становятся, как и евреи, «носителями бацилл», «паразитами в теле других народов».
***
Нон-фикшен на очень тяжелую тему, изданный на второй год бушевания пандемии, звучит как не самое удачное чтение для выходных, однако, благодаря мастерству Ульрике Мозер, книга не изматывает. В первую очередь, это связано с тем, что ни в какой момент она не превращается в лекцию: исследовательница рассказывает большую историю через множество пересекающихся конкретных историй, давая голос людям: больным мужчинам и женщинам из разных сословий, врачам, пытающимся справиться с туберкулезом, фанатикам веймарской республики и третьего рейха и, конечно, другим исследователям.
Принято считать, что художественная литература делает нас более человечными, давая прожить опыт, которого у нас не было, и сопоставить его со своим: во время чтения мы тренируем эмпатию. Но исследовательской монографии Мозер удается произвести такой же целительный эффект. В «Чахотке», подобно героям в романе, взаимодействуют силы, оказывающиеся равновеликими: разрушительные болезни и националистические идеи, с одной стороны, и медицина и творчество как способы борьбы с ними.
Перед читателем оказывается сложный рассказ, драматичный и захватывающий, с резкими поворотами сюжета (в первую очередь, связаны они с прорывами в медицине) и главное, с катарсисом — появляющимся в итоге ощущением пересборки восприятия известных вроде бы эпох благодаря новой оптике.
«Чахотка» была написана до появления новой коронавирусной инфекции, но выход ее в феврале 2021-го пришелся как нельзя кстати. Удивительно, как изменения в жизни современного общества – в области гигиены, медицинского ухода за больными и в том, как люди относятся к этой новой болезни – легко сопоставить с теми, что произошло с человечеством из-за туберкулеза. Запрет на харканье и сморкание под ноги и появление плевательниц легко рифмуется с масочно-перчаточным режимом. Тем важнее, осмысляя историю одной тяжелой болезни и того, как она изменила отношение людей к собственному телу и друг к другу, задумываться и о том, какие последствия для нашего отношения к себе и друг к другу несет ковид.
Мы живем в мире, где существует множество инфекционных и генетических, физических и психических заболеваний, но здоровье сообщества измеряется не отсутствием болезней, а тем, насколько достойную жизнь могут вести в ней самые разные люди. Сама Мозер сравнивает чахотку с такими современными заболеваниями, как депрессия и выгорание, обесценивающимися за счет отсутствия (до поры до времени) видимых признаков, а также с Альцгеймером. Мозер пишет:
«То, как мы обращаемся с больными, как воспринимаем болезнь, как представляем ее в искусстве, в кино и литературе, когда-нибудь многое расскажет о нашем времени».
Эти слова невозможно недооценить в век борьбы зачастую дегуманизирующей генетики и не менее дегуманизирующих фундаменталистских идей о человеческом теле. Главной по прочтении остается довольно банальная, но очень важная идея: не забывать видеть в людях, больных и здоровых, хорошо и плохо обеспеченных, проинформированных и живущих в своих заблуждениях, именно людей.